В специальной рубрике РАПСИ приведен спектр фактов, освещающих признаки особого преступления против человечности – геноцида советского народа. Беспрецедентные масштабы выводят это злодеяние за правовые рамки: никакое наказание и воздаяние не компенсирует понесенные жертвы. Но если невозможно наказание, остается только прощение? Допустимо ли оно в отношении тех, по чьей вине были замучены и убиты более 10 миллионов мирных граждан Советского Союза? РАПСИ изучает правовой, этический и философский контексты этого вопроса.


На сегодняшний день в живых почти уже не осталось участников геноцида, которых можно привлечь к ответственности. Жертвы и их наследники предпочитают вспоминать о Великой Отечественной войне через призму Победы, а не пережитых испытаний. Исследователи считают, что в повестке дня теперь не преступления, но способы обращения с этими историями и воспоминаниями для потомков. 

Геноцид советского народа долгое время замалчивался – возможно, по причине отсутствия корректной терминологии и инструментов для его научного описания. Сегодня актуализацию этого преступления легко представить через оптику двух востребованных на Западе трендов: практического реванша жертв (международная политика Израиля, BLM, радикальные движения мультикультурализма, феминизма и пр.) и теоретических призывов к прощению (правозащитные организации, деятельность ООН…). 

Вероятно, в отношении геноцида советского народа международное сообщество будет настаивать на втором варианте. И это может оказаться наилучшим вариантом для России в силу ревизии западной концепции правовых норм.

На тематических конференциях большинство утверждений опирается на трактовку отказа прощать как проявления атавистического и архаичного поведения. Считается, что отсюда могут проистекать месть и возобновление циклов насилия. Согласно западной идеологии, непрощение равнозначно отрицанию прав человека. 

Основанием этой идеологии является философия Ханны Арендт (немка еврейского происхождения, ближайшая подруга Мартина Хайдеггера, автор концепции «банальность зла»). В своей работе «Vita Activa» она уделяла приоритетное значение моральному равенству между прощающим и прощенным: «две стороны, совместно делящие один и тот же мир, добровольно соглашаются вырваться из тюрем своего прошлого».

Арендт выводит эту идею из учения Иисуса Христа, однако суть ее весьма прагматичная: жертва должна согласиться на прощение ради предотвращения новых конфликтов и концентрации на актуальных вопросах вместо спора о прошлом; ради акселерации дальнейшего развития; ради эффективного взаимодействия в своих интересах со всеми контрагентами, независимо от их вины. Прощение как возможность начать жизнь заново.

Соответственно, после Нюрнбергского трибунала, после репараций Германии Израилю, после судов над нацистскими преступниками в ФРГ в 1960-е годы терминология прощения для перезагрузки международных отношений стала фактически единственно возможной среди победителей Второй мировой войны, находившихся тогда в максимально напряженных отношениях между собой. Архивация памяти о событиях Второй мировой войны ради построения нового мира на фундаменте прав человека.

Главный аргумент в пользу прощения в то время, когда большинство виновных в геноцидах Второй мировой войны были еще живы, звучал следующим образом: оно является залогом всеобщего признания нового всемирного договора – признания прав человека высшей ценностью.

Любопытно, что при этом трактовки природы геноцида еврейского населения использовались как для критики западного универсализма, так и для универсальной пропаганды прав человека. Вопрос стоял так: следует ли видеть в варварстве геноцида (Холокоста) разрушение цивилизации или же, наоборот, оно является неотъемлемой ее частью, обусловленной избыточной рационализацией и запредельной бюрократизацией? 

В этой связи возникает вопрос, если жертвам нацистских преступлений пришлось простить Германию во многом ради успешного воплощения политики прав человека, то каков был истинный смысл этой «жертвы» жертв. Представляет ли правозащитный режим отступление от варварства и цивилизующую силу или же это просто новая и изощренная форма западного доминирования, как утверждает в частности Ноам Хомский (американец еврейского происхождения, философ, автор генеративной/универсальной лингвистики). 

После того, как вопрос вины немцев перед другими народами был снят с повестки дня (кроме евреев), вера в то, что Конвенция прав человека стала могильной плитой человеческого варварства начала стремительно угасать. Были выдвинуты серьезные аргументы в пользу того, что варварство есть не разложение, а имманентное свойство современности (модерности, - эту идею угрожающих последствий технологизации всех жизненных процессов развивал Мартин Хайдеггер, который после войны был морально осужден за свое сотрудничество с нацистами, реабилитирован, недавно снова осужден, что только придало вес его идеям в научных кругах, реабилитировало их актуальность – так что цикличность судьбы философа может иллюстрировать тренды восприятия нацистских преступлений в мире, к числу виновных в которых он, конечно, не относится). 

Если руководствоваться такой перспективой, то распад цивилизации возможен именно из-за рационализации и бюрократизации, которые характеризуют современность/модерность. Такой подход неоднократно утверждался в работах Зигмунта Баумана (поляк еврейского происхождения, спасся от нацистов в СССР, автор идеи «текучей современности»). 

Итак, если мы признаем, что права человека являются лишь изощренной формой риторики, то они «немедленно утрачивают приписываемое им политическое значение и ту власть, которую несет в себе правозащитный режим» (как пишут, в частности, Даниэль Леви и Натан Шнайдер, данный материал является полемикой с их публикацией в «Неприкосновенном запасе»). 

Одной из самых обсуждаемых правовых тем последнего десятилетия стала «денонсация» мировым сообществом единообразной концепции прав человека. Отчего снова встает вопрос об их замене в т.ч. на новый эффективный инструмент международной политики.


 Политическое прощение начинает рассматриваться как одна из потенциальных форм давления.


Поль Рикёр (французский философ, друг Иоанна Павла II) называл это темпоральным подходом к прощению: переход от прошлого действия к поступкам в настоящем и возможность для осуществления будущего акта. Оно оказывается условием продления способности действовать. Прощение становится тем даром, который подразумевает ответное воздаяние (см. теорию потлача) – предположительно в экономической либо политической сферах. 

Получается, прощение в мире диверсифицированных прав человека становится важнейшим инструментом «мягкой силы», способом занять сильную позицию в формировании новых путей развития.

Однако это не снимает вопроса о психологическом здоровье общества. Могут ли экономические успехи излечить травму (судя по опыту Южной Кореи, представители которой продолжают при любом случае требовать покаяния от Японии за события начала ХХ века, несмотря на то, что в своем экономическом развитии уже готовы обгонять соседей – вряд ли)? В случае прощения преступников на государственном уровне, гражданам остается только забвение. 

Но «забвение оправдывает себя лишь после симметричного насилия, когда формируются политические или военные альянсы, забвение не срабатывает, если речь идет об асимметрии экстремального насилия», считают Леви и Шнайдер.

Альтернативой насилию выступает активное покаяние – глубокое со-переживание (т.е. совместное переживание) травмы жертв со стороны нации, совершившей преступление. Готовность к совместным воспоминаниям. Память жертв о прошлом должна быть разделена с потомками преступников в качестве проявления «анамнетической солидарности» (формулировка немецкого богослова Иоганна Баптиста Меца).

Это базируется на религиозном концепте прощения, из которого растет этика дара и взаимности. Жак Деррида (французский философ, идеолог постструктурализма) обнаруживает в религиях Священного Писания не только безусловность прощения, но и требование просьбы о нем. Рикёр мыслит соединение прощения и раскаяния в виде круга, «где экзистенциальный ответ на прощение некоторым образом включён в сам дар, в то время как то, что предшествует дару, признаётся находящимся в сердцевине изначального жеста покаяния».

Таким образом, для прощения не просто необходимо акцентированное покаяние виновных, но и их активные действия, демонстрирующие просьбу о прощении. Другими словами, эволюционная потребность международного сообщества в прощении со стороны жертв подразумевает фактически принуждение виновных к запросу на прощение. При этом очевидно, что право жертвы требовать покаяние виновного не имеет срока давности.

В контексте этого понимания впору вернуться к гуманистической идее Ханны Арендт о необходимости всеобщего безусловного прощения. На самом деле, Арендт накладывала на него дополнительные ограничения. Тем самым, превращая прощение не просто в привилегию жертвы, а едва ли ни в инструмент торга и давления, с помощью которого определяется статус виновного (заслуживающего «перерождения» либо нет).

Повторим, она считала, что существуют преступления, которые не поддаются ни прощению, ни наказанию. К ним в первую очередь относятся преступления против человечности. Об их акторах Арендт говорит словами Иисуса: «Такому человеку было бы полезнее, если бы ему навесили жернов на шею и бросили в море, или было бы лучше ему никогда не родиться». Такое «проклятье» запрещает преступнику начать все сначала (что является экзистенциальным и экономическим смыслом прощения). 

Осмысляя трагедию Второй мировой войны, Арендт «заклинает» помнить о конкретных авторах преступлений против человечности: «где виноваты все, не виноват никто». Философ выступает против применения к военным преступлениям принципа коллективной ответственности, потому что он предполагает забвение их акторов.

Отсюда можно вывести, что Арендт предлагает простить «всех» (т.е. народ), но требует судить поименно виновных, сколь бы велико ни было их число (в т.ч., следует полагать, и посмертно). 

Следя за судебными процессами послевоенных лет, Арендт формулирует концепцию суждения, главным героем которой становится «зритель», способный судить о преступлениях других в соответствии с собственной совестью. «Каждый человек как представитель совместного бытия с другими обладает возможностью выносить суждение о чужих поступках, что и делает его собственно причастным к политическому».

И вот это и есть важнейшая концепция Арендт, применимо к сегодняшнему дню. 

Смысл изучения преступлений 80-летней давности состоит именно в том, чтобы мы могли стать заинтересованными зрителями, а значит – и судьями. Рассмотрение нацистских преступлений в новой правовой оптике позволяет найти виновных, дождаться от их представителей просьбы о прощении, и простить их. 

До оптимальной формы инструмента для обиходного использования эту идею докручивает Рикёр. Он отмечает, что прощение — это феномен, находящийся на пересечении памяти и забвения. Основой прощения становится в его теории забвение-резерв. Такое «хорошее забвение» освобождает от скорби о прошлом, выводит из озабоченности прошлым, но и учитывает память узнавания. «Вот виновный», — «хорошая память» узнает преступление, идентифицирует его признаки даже после их зачистки. А «хорошее забвение» дарует виновному шанс на обновление, на «второе рождение».

Итак, западная философская мысль подсказывает нам следующий ответ на вопрос, возможно ли прощение за геноцид советского народа: да, но только после окончательной трансформации перспективы восприятия всех событий Великой Отечественной войны. 

Если в рамках европейской культурной ориентации на модернизацию забвение имело положительную коннотацию в качестве инновационной и интеграционной стратегии, то теперь забвение ассоциируется с отказом от прошлого и его вытеснением из памяти, отмечает Алейда Ассман в своей книге «Забвение истории – одержимость историей». «Напротив, память, которая раньше оценивалась негативно из-за ретроспективной увязки с ненавистью, местью, враждебностью и конфронтацией, теперь возводится в категорию терапевтического средства и этического долга».

Такое изменение оптики позволит нам закончить, наконец, внутреннюю войну с Германией, посмотреть на историю ВОВ не через призму военных успехов (кто больше убил врагов, кто оказался больше готов к самопожертвованию ради военного успеха), а через оптику жертв – осознать ничем не оправданный ужас войны, проникнуться болью своего народа, чтобы передать ее другим. Заразить бывших врагов сопереживанием, оставив возможность только для одного предмета конкуренции: взаимного потлача покаяния и прощения.

Радослав Руднев